Лучшие произведения по версии дежурного редактора сайта «ДЕТИ+КНИГИ» 

Ларисы Васкан  за декабрь 2023.

В ПОЭЗИИ были выбраны стихотворения Надежды Болтачёвой  «Накануне Рождества»,

Светланы Панковой  «Герой отечества»

и  Елены Понкратовой «Крепкая семья»,

а В ПРОЗЕ – рассказы Светланы Каминской «Ренессанс на колёсах»

и Татьяны Шипошиной «Бабка-Ёжка».

НАКАНУНЕ РОЖДЕСТВА» автор Надежда Болтачёва

https://todar.ru/index.php?option=com_k2&view=item&id=14183

Накануне Рождества ждут благую весть.

Мир — на грани волшебства, радости не счесть.

Спит заснеженная ель в городском саду.

И дудит, дудит метель в белую дуду.

 

Снег идёт, и с ним идёт Божья благодать.

Снежный Ангел у ворот. Золотая прядь…

Шлют Небесные Уста слово-серебро.

В мир с рождением Христа вновь придёт добро!

 

Всё ясней, ясней, ясней одинокий путь.

Свет рождественских яслей падает на грудь.

Сквозь космическую тьму, ледяное зло

льётся к сердцу твоему, в нём храня тепло.

 

Вифлеемская звезда. Кто её зажёг?

Все пути ведут туда, где родился Бог.

Сердцу, полному любви, внемлют пастухи.

Господи, благослови, отпусти грехи…

 

Снег идёт, и ты идёшь, чтоб родиться вновь.

Вновь Надежду обретёшь, Веру и Любовь.

Сердце Господу открой — и растает лёд.

Снег рождественской порой!

Снег идёт, идёт…

 

«ГЕРОЙ ОТЕЧЕСТВА» автор Светлана Панкова

https://todar.ru/proizvedeniya/item/14137-geroj-otechestva

Возьму альбом и карандаш,

Железный танк я нарисую.

На грозном танке папа наш

Работу делает большую.

Он защищать ушёл страну

От злых, жестоких террористов.

Спасает мать, детей, жену,

Родную землю от фашистов!

Я знаю, папа мой — герой!

Он победит! Уйдут все беды!

Вернётся с орденом домой!

Герой Отечества, как деды.

 

«КРЕПКАЯ СЕМЬЯ» автор Елена Понкратова

https://todar.ru/proizvedeniya/item/14129-krepkaya-semya

Как-то раз, всем устоям в насмешку,

Полюбил Мухомор Сыроежку.

Впрочем, чувства взаимными были,

И о свадьбе они объявили.

Но не рада родня Мухомора:

"Ты семейство довёл до позора!

Отыскал, как Ромео - Джульетту.

У неё даже пятнышек нету!

Шляпка грязно-зелёного цвета,

И нога неприлично раздета.

Мы не примем её, самозванку!

Лучше ты бы влюбился в поганку!"

И не рада родня Сыроежки.

Говорят ей:

"Подумай без спешки.

Ну зачем Мухомор тебе нужен?

С ним не сваришь ты каши на ужин.

Ты к нему - всей душою открытой,

А ведь он между тем - ядовитый!"

Но они все равно поженились.

И грибочки у них народились.

Разноцветные, как светофоры,

Мухоежки и Сыроморы.

 

«РЕНЕССАНС НА КОЛЁСАХ» автор Светлана Каминская

https://todar.ru/proizvedeniya/item/14178-renessans-v-kolesakh

– Мам, что с этой девочкой?

Как обычно. Каждый раз, стоит мне выкатиться на улицу, происходит одно и то же, как по сценарию. Это похоже на скучные съемки низкопробного фильма.

Дубль первый:

– Мам, что с этой девочкой?

– Ничего, просто у нее болят ножки.

Дубль второй:

– Мам, что с этой девочкой?

Ну, вы меня поняли.

Иногда сценарий немного менялся. Бедного ребенка, который провинился только в том, что был слишком любопытен, цепко хватали за руку и побыстрее уводили прочь.

«Съемки» велись вот уже целых два года, но я все еще не могла в это поверить. Не могла привыкнуть. Все еще надеялась.

Как там говорят? Надежда умирает последней? Слишком уж она живучая, эта надежда, вот что я вам скажу. Иногда она мешает. Не позволяет смириться с действительностью.

Я проехала по ухабистой дороге, не обращая внимания на белокурую девочку, уставившуюся на меня своими огромными голубыми глазами. Мать крепче схватила ее за руку и ускорила шаг. Два белокурых хвостика задорно запрыгали в такт мелким, быстрым шажкам девчушки.

Шаги.

Мне всего пятнадцать, и я в общем-то еще слишком зеленая, чтобы судить о смысле жизни, но я не понимаю вот чего: почему все философские размышления всегда крутятся вокруг счастья? Должен ли человек быть счастлив, должен ли страдать... Как по мне, счастье и страдание – законы, выдуманные еще в те времена, когда младенец Иисус копошился в своей люльке. Законы, выдуманные и навязанные людям, чтобы жизнь медом не казалась.

Но ведь никто – никто! – из философов не говорил о значимости человеческого здоровья. Счастье, страдание и все остальное – чушь собачья. Здоровье – вот что главное. Оно либо есть, либо его нет. И в этом-то заключается счастье (или страдание).

Поэтому я считаю так: у каждого человека есть свое счастье. Сокровище. Для слепых – зрение, для больных раком – здоровые клетки. И так далее.

Мое сокровище – шаги.

Последние два года я измеряю свой пройденный путь лишь движениями рук. Раз, два, три, четыре... Раз, два, три, четыре...

Вы, наверное, уже догадались, что я трансформер: сверху человек, а ниже пояса – коляска. Ну, и дополнительный аксессуар – ненужные бесчувственные ноги. Таких как я называют колясочниками. В общем, Оптимус Прайм отдыхает.

У дедушки закончились таблетки от давления, которые ему нужно было принимать каждый день, – и мне пришлось ехать в аптеку. Одна я выезжала на улицу не так часто, но, по крайней мере, мне уже не было так страшно, как в первый раз. Тогда мне пришлось совершить одиночное путешествие тоже из-за деда – он слег с температурой, а родители ушли на работу, и у меня не осталось выбора. Деда надо было спасать. Иначе кто будет развлекать меня целыми днями?

Мне повезло, что стояла теплая летняя погода. Я без труда спустилась на лифте, выкатилась на крыльцо и очутилась перед самой страшной вещью в мире.

Пандус.

Мы жили в типовой четырнадцатиэтажке, и от двери к улице тянулась лестница в несколько ступенек с пандусом по правую руку. Солнечные лучи блеснули в протертых рельсах, и мой поломанный позвоночник обволок холодный страх. «В этом нет ничего страшного, – уверяла я себя. – Ты каждый день спускаешься здесь с дедом».

Я долго испепеляла взглядом два железных рельса длиной не больше пары метров, прежде чем зажмуриться, затаить дыхание и сдвинуть колеса с места. Сердце стучало как бешеное, но в итоге все обошлось. Вж-и-и-и-к! Мне даже понравилось. Да и вообще – что я панику развела? Как будто до меня никто в одиночку по лестницам не съезжал! Мало на свете инвали... дов, что ли.

Инвалидов. Инвалид, инвалид, инвалид...

«Давай, Вика», – сказала я себе. – «Признай уже. Ты инвалид. Ин-ва-лид. Колясочница».

Два года назад мы ездили на экскурсию в Москву. На выставку «Великие живописцы Ренессанса». Неплохая выставка получилась – наш экскурсионный автобус так живописно стукнулся с КамАЗом, что скучный серый асфальт на себе испробовал искусство кисти из крови и плоти во всей его красе. Настоящий Ренессанс. Сам Рафаэль позавидовал бы.

В тот день Создатель своей нежной кистью переломил мне хребет. Благо, оставил возможность хотя бы сидеть, и на том спасибо! Мне не придется всю жизнь лежать в кровати, уставившись в потолок. Прелесть, правда?

Я бы предпочла, чтобы мне оторвало ногу. На, бери, не жалко! Целая нога из плоти и крови от бедра до ступни – даром! Я бы смогла ковылять на другой. Нет же, ха. Это неинтересно. Гораздо интереснее, когда у тебя внизу болтаются две конечности, которые весят, кажется, целую тонну. И от них никакого проку.

Врачи сразу сказали, что мне не стоит надеяться на большее. Ходить я никогда не смогу.

Из досье памяти постренессансного периода:

Врачи сказали моим родителям:

– К сожалению, она не будет ходить.

А я услышала:

– К сожалению, у нее нет будущего.

Давайте посмотрим правде в лицо. Я колясочница. Девчонка, которая не может ходить. С нашей потрясающей городской инфраструктурой я никуда не могла пойти, ой, то есть поехать, конечно же, – в большинстве случаев. Проехаться на автобусе? Эй, зачем? У тебя и так уже есть колеса, так что не занимай место. Тем более тебе сюда просто-напросто не заб-рать-ся. Видишь эти кошмарные крутые черные ступени? Смирись. Зайти в магазин? Окей, в парочку магазинов я могла вскарабкаться, но не более того. Сходить в кино? Гм, простите, в нашем кинотеатре нет места для инвалидной коляски.

Я могла бы пойти в школу. Ну, то есть да, поехать (от вредных привычек избавиться сложно). Так вот, я могла бы поехать в школу – специальную школу. «Там учатся такие же, как ты». Такие же, как я. Будто я прокаженная, или у меня на голове растет рог. Но у нас в городе таких школ не было.

Может, вся беда в том, что я живу в провинции. Мне просто не повезло. Может, в больших городах колясочники не чувствуют себя такими одинокими и забытыми?

Но я там, где я есть, и у нас нет возможности куда-либо переехать. Мои родители работали на хлебозаводе. Мама была кондитером, а папа шофером. Мы не жили на широкую ногу, как вы понимаете (а я так вообще ни на какую ногу не жила). Возможно, если бы была надежда, все сложилось бы по-другому, и мы всей семьей как-нибудь да наскребли денег на Москву. Но у меня не было причины не доверять Ивану Семеновичу, моему врачу. Цельский считался лучшим. Мастером своего дела, врачом от бога. А когда сам посланник божий говорит, что тебе не суждено передвигаться на своих двоих...

И все же, все же.

Врачи говорили: «Ты не сможешь ходить», а я все надеялась «смогу, смогу, смогу». Очередной визит к Ивану Семеновичу закончился истерикой. Уже дома, конечно. Мама начала меня успокаивать, подбадривать – в общем, все как обычно. Мне иногда казалось, что она надеялась на лучшее больше меня, хотя она-то ходила! Я люблю своих родителей, но терпеть не могу, когда мне лапшу на уши вешают. «Все будет хорошо». Ну, да, как же. Я ненавидела Ивансеменовичьи «ты не сможешь ходить», но уважала его за то, что он смог сказать мне это в лицо. Твердо, четко, не отводя взгляда, без всяких жалких улыбок. Я чисто из принципа хотела ему противостоять.

– Ты не сможешь ходить.

«Смогу, Иван Семенович. Вы мне тут не указывайте». Когда-нибудь обязательно смогу.

А мама... Здесь все возымело противоположный эффект, и в тот день меня это особенно взбесило.

Закончилось тем, что я сползла с кресла, неуклюже подмяв под себя никчемные ноги, и исколошматила руками коляску. Мне даже хватило сил оттолкнуть ее к стене. Коляска врезалась в журнальный столик, и мои крики «Мамапрекратияинвалидинвалидинвалид!» заглушил колкий звон разбившейся вазы.

Вот с таким звуком разбилось мое будущее.

Наверное, вам знакомо то специфическое ощущение, когда что-то бьется, – ты слышишь звонкий стук стекла об пол, и в груди сразу что-то сжимается. Неприятно. Это как волна – накрывает с головой, а чтобы поскорее вынырнуть, тут же думаешь: «На счастье». Словно перекрестился или постучал по дереву. «На счастье» – и все будет хорошо.

Когда разбилась ваза, мама тоже сказала:

– На счастье.

И к своему собственному удивлению, я успокоилась. Волна схлынула, я шумно выдохнула и поползла к коляске.

* * *

Я добралась до ближайшей аптеки, но спуститься так и не решилась – аптека находилась в подвальном помещении, а пандус показался мне чересчур крутым. И дверь была слишком близко – я испугалась, что врежусь в нее. После Дня Ренессанса меня пугали твердые плоскости в непосредственной близости от останков моего тела.

Так что я покатила дальше, а колеса мягко шуршали по асфальту, подминая под себя грязно-оранжевые листья. Осень была настоящая, пушкинская. Очень поэтичная. Холодное солнце золотом поливало макушки деревьев, а ветер играл в листопады. Раньше я любила осень – вот такую, солнечно-пушкинскую. Когда еще тепло, и ветер не успел ободрать все листья с веток. Но моя жизнь изменилась так круто, словно по пандусу проехалась, а вместе с ней поменялись и мои предпочтения.

Вика Хромова, доренессансный период:

Дано:

День рождения первого ноября – в день Всех Святых.

Занятия плаванием (большой плюс: сильные руки).

Походы в кино.

Каток и прочие виды спорта «на колесах» (ха-ха).

Волейбол (горящие ладони и бирюзовые кеды).

Мои старые увлечения не подходили под мою новую ипостась, так что их пришлось поменять. Хотя некоторые атрибуты остались. Когда мне становилось особенно грустно, я представляла, что плыву в невидимом океане. Тогда унылые движения руками приобретали какой-то новый смысл. Поношенным бирюзовым кедам я тоже осталась верна – они и сейчас на мне. И плевать, что они не подходят под серое пальто. Я хотела, чтобы в моих мертвых ногах была хоть капля жизни – пусть же это будет яркая краска.

Вика Хромова, постренессансный период:

Дано:

Никаких празднований на день рождения (на тринадцатилетие подарили роликовые коньки – не очень актуальная вещь спустя две недели после аварии).

Музыка в плеере по ночам с двух до четырех (из-за обилия кошмаров).

Попытки научиться вязать (чтобы приносить хоть какую-то пользу).

Катя.

Антон.

Книги.

В моем ползуче-сидячем состоянии был один большой плюс, который я смогла найти за эти два года. Оно дало мне возможность открыть для себя нечто новое, то, что я никогда не рассматривала в качестве развлечения.

Это были книги.

Моей первой постренессансной книгой были сказки Шарля Перро. Не смейтесь. Раньше я никогда их не читала – слышала про них, конечно, но не читала. Я бы и не прочитала, если бы не одно обстоятельство.

В тот день моя совесть чуть не откинула коньки.

Это случилось на третьей неделе после Дня Ренессанса, когда меня вот уже двадцать один день мучили в больнице. Первые дни были адскими, я молилась всем богам, чтобы они послали мне забытье, но сознание упорно не соскальзывало. Несмотря на капельницы с обезболивающим, все болело. Тело пестрело ссадинами и гематомами. У меня были сломаны – просто-таки раздроблены – три позвонка в поясничном отделе. Спустя бесчисленные рентгены, КТ и МРТ врачи сошлись на том, что поврежден спинной мозг. Так что на свой день рождения мне устроили праздничный операционный стол, а в качестве подарка (помимо ненужных роликов) мне имплантировали металлоконструкции, чтобы зафиксировать позвоночник. Это нелепо, но все, о чем я могла думать в те долгие секунды перед наркотическим забытьем, – смогу ли я теперь проходить через металлодетектор?

А потом был корсет, лечебная гимнастика и приговор, что я могу с чистой совестью забыть, каково это – ходить. И радоваться, что могу сидеть.

На третьей неделе моего пребывания в больнице в палату ко мне поселили двенадцатилетнюю ведьму. Она проходила рядовое обследование и должна была провести в одном помещении со мной пять дней. Ее звали Катя Фильберт, и, если бы не мои вялые окорочка, я бы точно выдрала ей все рыжие лохмы.

Меня везли обратно в палату после первого занятия лечебной гимнастикой, и тогда-то мы с Катей впервые столкнулись в коридоре. Медсестру, которая везла меня с верхнего этажа, срочно вызвали к одному из пациентов, так что мне пришлось добираться до палаты самой. Оставалось проехать считанные метры, а я впервые управлялась с коляской сама, и не то чтобы у меня это хорошо получалось. Из моей палаты вдруг выкатило рыжее нечто – маленькая хрупкая девчушка с огненной прической под мальчика. Ее волосы так и торчали во все стороны. Взгляд карих глаз был отсутствующим, а худенькие ручки живо двигались туда-сюда, катя коляску вперед. Видно было, что ей это вполне привычно.

А потом мы сцепились колесами.

Взгляд карих глаз тут же впился в меня, и я услышала такой поток ругани в свой адрес, что брови взлетели на лоб быстрее, чем Гагарин в космос. В тот момент в глазах Кати Фильберт плескался настоящий яд.

Исчезла она так же внезапно, как и появилась, стремительно укатив по коридору. Катя Фильберт стала моим сущим кошмаром, но надо отдать ей должное – впервые за двадцать один ренессансный день я почувствовала что-то кроме постоянной сумасшедшей боли.

Она вызвала во мне адскую жгучую злость.

Из досье памяти постренессансного периода:

Катя была из многодетной семьи.

Ей было двенадцать, и полгода назад она с родителями попала в автокатастрофу (добро пожаловать в клуб).

Родителей не спасли, а ее доставили на «скорой» с компрессионным переломом позвоночника (кому-то везет больше, чем мне).

Жизнь потихоньку возвращалась к ее ногам, и она уже могла вставать.

Общий язык мы нашли только на третий день, пережив мучительные пару суток воплей и оскорблений. Я начала больше сидеть и потихоньку училась двигаться на коляске, но полный ненависти взгляд этой двенадцатилетней бестии не давал сосредоточиться. Я не понимала, что сделала не так. Неужели она все еще злилась из-за того, что я врезалась в ее коляску?

А потом ее увезли на томографию, и из-под подушки на пол с глухим стуком соскользнула тонкая книжка. Катя не заметила, а мне стало любопытно. Катя любит читать и стесняется этого? В моем представлении ее образ никак не вязался с девочкой, читающей книжки. Мне легче было представить ее с сигаретой в руке.

Я пару раз бросила взгляд на дверь, опасаясь, как бы Катя не вернулась. Глубоко вздохнув, я выполнила алгоритм действий, которым меня учила врач по лечебной гимнастике.

Сесть > пододвинуться на край кушетки > поднять подлокотник коляски > вздохнуть >опереться рукой о второй подлокотник, а другой рукой приподнять свою тушу > перебросить себя на коляску > выдохнуть > стараться не думать о том, что раньше подъем с кровати не занимал у меня столько времени и сил.

Я кое-как развернула коляску и кряхтя подняла книжку. Она была потрепанной, страницы по краям тронула желтизна. На обложке витиеватыми золотыми буквами было выведено: «Шарль Перро. Сказки».

Губы расползлись в коварной улыбке – теперь у меня был шанс отомстить Кате за все ее бесчисленные оскорбления. И я спрятала книгу себе под подушку.

Спала я отвратительно – кошмары и боль в спине сменяли друг друга как по часам. Но в ту ночь я проснулась не от своих обычных приятелей, а от какого-то звука.

Кто-то хлюпал носом.

Приоткрыв глаза, я увидела, как под тусклым светом лампы по Катиному лицу катятся слезы. Она разворошила всю постель, залезла в тумбочку, вытряхнула на кровать все ее содержимое.

Мне никогда еще не было так стыдно.

Из досье памяти постренессансного периода:

– Ты чего?

Резкая тишина.

– Ничего.

Молчание.

– Я не могу найти одну вещь.

Шорох простыней.

– Вот эту?..

Пауза.

– Откуда она у тебя?!

– Прости, я... В общем, лови.

– Кидай.

Та ночь стала Ночью Примирения и Дружбы. Может Катя днем превращалась в чудовище, а по ночам становилась милейшим человеком, но факт оставался фактом – я прониклась к ней. Она извинилась за свои слова, объяснив, что не могла смотреть на меня – помятую, бледную, с еще не до конца сошедшими синяками. На инвалида, пережившего автокатастрофу. Я была живым напоминанием ее кошмара полугодовой давности.

В общем, оставшиеся два дня, что Катя Фильберт провела в больнице, стали лучшими за весь мой постренессансный период.

Еще некоторые факты о Кате и ее роли в моем знакомстве с волшебством книг:

Шарля Перро когда-то давно подарили ей родители.

У Кати приятный тембр голоса – самое то для чтения сказок вслух.

Ее кушетка мягче моей. И лампа светлее – видны все картинки.

Она жила с тремя старшими сестрами, которых не слишком уж и любила. Это было взаимно, и ей очень не хватало родителей.

Катя не хотела уезжать. Она жила в другом городе, но обещала до отъезда навещать меня при любой возможности, пока я буду кукситься в больнице.

Она очень любила своего Бэрримора и поэтому так злилась, когда я врезалась в нее в коридоре (Бэрримором она называла коляску, ведь та – вылитый дворецкий).

Катя была грубой и слишком прямолинейной, но в этом и была ее изюминка (а мне было интересно пообщаться с таким человеком).

В итоге ей удалось навестить меня один раз – в день моей выписки. Она подарила мне «Питера Пэна» и «Остров сокровищ». Прощаясь, мы чокнулись колесами, и в тот момент я искренне надеялась, что а) увижу ее еще раз, и б) увижу ее в полный рост.

Не думайте, что мы перестали общаться. В конце концов, у нас были телефоны.

* * *

В аптеке очередь длинной гусеницей протянулась от кассы почти до самой двери. Я заняла место у входа, стараясь развернуть коляску так, чтобы не мешаться тем, кто зайдет в помещение следом за мной. Присоединившись к общему гулу очереди – покашливаниям и вздохам, – я потянулась к сумке и достала книжку.

Это был Катин «Питер Пэн». Я остановилась на том месте, где Питер и Венди впервые встретились, и Питер говорил о том, что нужно думать о приятном, чтобы летать. Неприятные мысли тянут вниз, а приятные – вверх. Я подумала, что так и в жизни – нам всегда говорят: «Думай о хорошем, и все получится». Но вот только есть одно «но».

Питер Пэн летал с помощью пыльцы феи Динь-Динь, а не только из-за своих приятных мыслей.

За чтением я даже не заметила, как сильно продвинулась очередь, и только когда меня кто-то тронул за плечо, я вырвалась из Небыляндии.

– Привет, кузнечик.

Взгляд столкнулся с серо-голубыми глазами, и я улыбнулась.

– Привет, Антон.

– А где дед?

– Дома дрыхнет, – сказала я, прикрыв книжку и зажав палец между страниц вместо закладки.

– А ты, значит, за старшую?

– Типа того.

– Тебя проводить?

Я благодарно ему улыбнулась, не отвечая на вопрос. Антон всегда понимал меня без слов.

Краткая справка об Антоне Мухине:

Ему было пятнадцать.

Он учился в параллельном классе со мной (когда я еще ходила в школу).

Он был одним из тех счастливчиков, что заболели в День Ренессанса и не поехали на экскурсию, так что его не расплющило КамАЗом посреди шоссе.

Ему всегда везло.

Он был жестким и прямолинейным. Однако это не делало его плохим человеком.

Признаюсь, была одна вещь во всем моем ренессансном д...еле. Может у ангелов что-то не то с чувством юмора, но КамАЗ действительно подарил мне нечто вроде своего собственного Возрождения. У меня в школе была подруга, Маша Буткарева, с которой мы были не разлей вода с первого класса. Она погибла. Собственно, как и еще семнадцать человек из нашей параллели. Но когда я узнала, что Маша не выжила, у меня было такое чувство, будто КамАЗ проехался по мне еще раз. Но вот что интересно: мне никогда не было так интересно с Машей, как с Катей Фильберт или Антоном Мухиным. Мне никогда не было так интересно ни с кем из моей прошлой жизни. Их лица стерлись в памяти, превратившись в серые пятна, а вот Катя и Антон, с которыми мне не так часто удавалось общаться, были яркими пятнами на фреске моего нового верхнетуловищного существования.

Жизнь стирает ненужных людей, как ластик – карандашные наброски. Я не хочу сказать, что Маша Буткарева была мне не нужна. Она была не нужна моей жизни, а не мне. А Катя Фильберт открыла для меня новую грань. Она была первым человеком, который подарил мне книги – во всех смыслах. Антон приоткрыл дверь в мир тех людей, которые умеют нестандартно мыслить и переворачивать твое мировоззрение с ног на голову (хотя, казалось бы, куда уж больше?).

Мы купили дедовы лекарства и направились в сторону дома. Антон выкатил меня из аптеки, а потом пошел рядом, с правой стороны – когда мы гуляли вместе, он никогда не катил мою коляску. Я хотела видеть его. Так получалась хоть какая-то иллюзия нормальной прогулки.

Он достал из кармана упаковку аскорбинки – маленькие желтые шарики счастья – и высыпал мне на ладонь горстку. Нам пришлось остановиться, чтобы я их съела.

– Как дела?

Я пожала плечами.

– Как сам?

– Да все отлично, – он повторил мое движение плечами, и я усмехнулась.

Раньше мне не было дела до чужого мнения. Но теперь чужое мнение конкретно меня доставало, потому что в девяноста девяти процентах из ста это была жалость. Или сочувствие. Или сострадание. Все всегда говорят, что это разные вещи, и что жалость в тысячу раз хуже сострадания, но мне казалось, что суть у обоих понятий одна и та же. За два года мало кто мог взглянуть на меня без капли жалости во взгляде (а некоторые вообще не могли смотреть. Не знаю, может они думали, что я горгона Медуза).

Антон Мухин стал первым человеком, во взгляде которого я ни разу не увидела жалости. Или сочувствия. Или сострадания. Для него я как будто не была прикована к инвалидному креслу.

В школе мы с ним не общались. Я просто знала, или скорее подозревала о его существовании, но не более того. После выписки из больницы мы с дедом как-то пошли гулять в парк. В тот день валил снег, и все было белым-бело. Настоящая Нарния. Дед оставил меня у лавочки, а сам ушел покупать пончики. На площадке дети резвились, забрасывая друг друга снежками, и чтобы не смотреть на них, я уткнулась в книжку. Джим Хокинс как раз спрятался в бочке из-под яблок, когда на страницы упала тень.

Передо мной стоял парень.

– Привет, – бодро улыбнулся он. – Ты Вика Хромова, да?

– Она самая.

– Я Антон Мухин. Мы...

– Я знаю, кто ты.

Антон еще раз улыбнулся и плюхнулся на лавочку. А потом он совершил просто-таки немыслимый поступок.

Он схватил подлокотники коляски и развернул меня к себе. Без всякого отвращения или сожаления. Так, как будто коляска была продолжением моего тела.

А потом он попросил:

– Расскажи мне про все.

Мне было не по себе. Невежливо так таращиться на человека.

– Про что? – с подозрением спросила я.

– Про аварию. Про ноги. Про все, в общем.

Меня зацепило то, что он сказал «про ноги». Не прибегал ни к каким политкорректным эвфемизмам или неприятным «про это» с кивком головы. Он просто посмотрел на нижнюю часть моего тела и назвал вещи своими именами. Но я продолжала таращиться на него как на душевно больного.

– Тебе делать нечего? – спросила я.

Антон неопределенно пожал плечами.

– Никто не хочет про это вспоминать, а я хочу знать, чего избежал. Не пойми меня неправильно – я просто хочу потешить самолюбие.

– О, – выдавила я.

И что самое удивительное – я рассказала. Про аварию. Про ноги.

Про все, в общем.

Потом вернулся дед с пончиками, и у них с Антоном состоялось неуклюжее знакомство, а затем еще более неуклюжий поход в кино.

Да-да, в кино. В тот день наверно были какие-то особенно сильные магнитные бури на Солнце, потому что… Дед. Отпустил. Меня. В кино.

С парнем, которого увидел только что.

Теперь вы понимаете, каким везунчиком был Антон? Мне хотелось верить, что, когда он был рядом, его везение распространялось и на меня. Хотя бы самую малость.

А в кино мы пошли так: Антон вкатил меня в зал, оставил коляску, помог мне забраться ему на спину и затащил на седьмой ряд. Мы смотрели «Питера Пэна», и в тот день я провела невидимую, но прочную нить между Катей и Антоном. Они стали мне самыми близкими друзьями. Два островка посреди моего океана.

* * *

Я закинула в рот последнюю аскорбинку, облизнув губы. Во рту сладко щипало.

– Тебе плохо от нее не будет? – спросила я у Антона, кивая на сладко-кислую баночку в его руке.

– Не-а, – сказал он с улыбкой Чеширского кота. Я фыркнула и двинулась с места. Антон тенью скользнул за мной, пряча баночку в карман.

По дороге он рассказывал про школу, дурачился и веселил меня, а я думала о том, почему все именно так. Уверена, вы тоже не раз задавались этим вопросом. Почему я? Почему так? Почему это произошло со мной? Почему, почему, почему.

А почему бы и нет?

Почему это должно случиться с кем-то другим?

Я слушала Антона и думала: если бы не День Ренессанса, моя душа никогда бы не воскресла в его словах и в Катиных книгах. Может это и был замысел руки господней – Возрождение моей души в прикованном к коляске немощном теле? Когда я могла топать на своих двоих, жизнь была просто жизнью. Обычной, повседневной жизнью с брызгами красок тут и там. Их было мало, никогда не хватало. Хотелось еще, еще, еще... А сейчас у меня просто-напросто ничего не осталось кроме этих брызг. Жизни не было –только краски, и теперь скудные брызги казались настоящим фонтаном.

Я так думала, но не хотела так думать. Потому что если это правда, то правы те, кто говорит «Все к лучшему». Я в это не верю. Скажите себе «все к лучшему» и посмотрите на своих близких. Представьте, если бы с ними случилось то, что случилось со мной? Что случилось с Машей Буткаревой или родителями Кати Фильберт. Представили? А теперь скажите себе еще раз:

– Все к лучшему.

Ну, как?

В общем, я не хотела думать над этим вопросом, но ничего не могла с собой поделать. Получалось так, что КамАЗ убил Машу Буткареву и семнадцать моих товарищей (не забываем мои несчастные конечности) только для того, чтобы я встретила таких людей, как Катя и Антон. Увольте, слишком много чести. Меня – да и других, думаю – не устраивал вариант «все к лучшему».

И все-таки почему-то все это с нами происходит, но кто знает точный ответ на этот вопрос?

И только не надо говорить, что без тьмы не может быть света, и прочую чепуху. Она вам не поможет, когда жизнь столкнет вас с несчастьем.

За рыжей макушкой деревьев мелькнула горделивая осанка моей четырнадцатиэтажки со страшным пандусом. Я даже не заметила, как быстро мы добрались до дома.

– Кузнечик, – позвал меня Антон. – Ты что завтра делаешь?

Глупый вопрос.

– М, дай-ка подумать, – я задумчиво приставила палец к подбородку. – С утра у меня зарядка, с десяти до двух – уроки, а потом я просто жутко занята – ничего не делаю.

– Ого! Ты выкроишь для меня минутку в своем суперзагруженном расписании?

– Ну, знаешь ли, – фыркнула я, – оно же не резиновое. Но ради тебя попробую.

– Отлично. Тогда после двух мы с тобой куда-нибудь сходим.

Я остановилась.

– Куда? – голос зазвучал чуть напряженнее, чем мне того хотелось.

Антон пожал плечами.

– Куда хочешь. Право выбора я оставляю за дамой, – усмехнулся он.

Я проехала чуть вперед, а потом снова остановилась.

– Завтра День Ренессанса, – прошептала я.

– Ага, – кивнул Антон с закрытыми глазами, будто учитель, довольный ответом ученика. – Именно поэтому мы будем в черном.

Моя улыбка получилась мимолетной, но не потому что мне претила эта идея. Просто мне было грустно от того, что у этой идеи вообще были основания.

Мы проехали мимо киоска, устроившегося под боком у моего дома. По дороге неслись машины, обдувая нас затхлым ветром и поднимая в воздух вихри сухих листьев. Кто-то недавно взорвал хлопушку – на тротуаре перед нами вперемешку с листьями пестрели обрывки серпантина и конфетти. Очередная пронесшаяся мимо машина подняла в воздух яркие бумажки и осенние листья как раз в тот момент, когда мы с Антоном очутились в самом эпицентре. Конфетти застряли в волосах, и Антон, смеясь, отряхнул голову, а потом помог мне избавиться от моей порции пестрых осадков. Я смотрела снизу вверх на Антона и видела:

Завтра он, одетый во все черное, будет улыбаться и говорить, какой он счастливчик, что сидит в теплом кафе, а не лежит в мерзлой земле бесформенной кучкой костей. Сначала мне покажется это ужасно грубым и неприличным, но потом он спросит:

– Разве это не правда?

И я пойму, что он прав. Потому что это правда, и приличия тут не причем.

Я улыбнусь, а он перегнется через стол, возьмет меня за руки и скажет утробным голосом с невозможно серьезной миной:

– Возрадуйся же жизни своей, кузнечик. Аминь.

Антон вытащил из моих волос последний обрывок серпантина, и я подумала, что может быть – только может быть – пыльца фей все же существует.

 

«БАБКА-ЁЖКА» автор Татьяна Шипошина

https://todar.ru/proizvedeniya/item/14174-babka-jozhka

Моя мама ласковостью не отличается. Она врач. Приходит с работы усталая и начинает нас в младшим братом ругать: то мы вещи не убрали, то уроки не сделали. Уроки – это я. Я перешёл в четвёртый класс. Брат ещё маленький, в саду. Тому больше достаётся за то, что он вечно влезает куда-нибудь в грязь.

В тот день я маме говорю:

- Ма, я пойду, погуляю.

Мы с Димкой, моим другом, собрались пойти на обследование пустыря вокруг военной части. Этот пустырь служил чем-то вроде полигона или стрельбища для солдат. Собрались мы туда, чтобы поискать патроны, а потом повзрывать их в костерке у дома.

- С Димкой? С этим хулиганом и бездельником?

- Не, с другим… С Вовкой…

Родители Димки тоже не пускали своего сына гулять со мной. Каждый из родителей считал, что мы друг на друга плохо влияем. Мои считали, что Димка на меня, а Димкины – что я – на Димку.

- Уроки сделал? – спрашивает мама.

- Да так… на половину… - попытался соврать я.

- Значит, не сделал. Значит, врёшь. Пока уроки не сделаешь – никуда не пойдёшь!

Тут я… Представил я Димку, как он ждёт меня возле полигона. Представил, как патрончики в огне рвутся… и так мне стало обидно, хоть плачь.

Тут мама свою обычную песню начинает:

- Сын, понимаешь, мы с отцом работаем на две ставки, чтоб вы могли спокойно учиться, в институт поступить. Чтоб вы одеты были, обуты. А ты… ну как можно уроки не делать, это же твой труд, твоя работа…

И т.д., и т.п. Если бы она в первый раз это говорила! А то, наверно, в сто первый. В тысячу первый!

Ну, я вскочил, и как закричу:

- Ты… ты… Бабка-Ёжка! Не надо для меня работать! Ничего мне от вас не надо! Ничего мне не надо ни вашего, ни от вас! И вас мне не надо!

Ещё что-то я кричал, не помню.

Мама как-то странно на меня посмотрела и говорит:

- Ладно. Иди. Только раздевайся.

- Что? – не понял я.

- Раздевайся. Тебе же ничего нашего не надо. Снимай всё наше. Рубаху, майку. Это же мы с отцом покупали.

Ещё не совсем понимая, что происходит, я снял.

- Брюки, носки снимай. Снял? Ладно, трусы я тебе дарю. Иди.

- … куда?

- Куда хочешь. Бабка-Ёжка согласна.

Мама открыла дверь и подтолкнула меня. Дверь захлопнулась.

Стоял октябрь месяц.

На площадке, да ещё босиком… Холодно. И тут до меня вдруг начало доходить, что я стою один, голый, на лестничной площадке.

Пойти мне некуда и не к кому.

- Мама! Ты что! Ты… ты – правда бабка-Ёжка, пусти!

Я тарабанил в дверь кулаками и стучал в дверь ногами, я плакал и кричал разные ругательные слова.

Но дверь не шелохнулась.

Я присел на ступеньку пожарной лестницы, кое-как подобрав ноги. Я ещё поплакал, потом перестал. И вот, когда я совсем успокоился, до меня вдруг что-то такое начало доходить.

В этот момент дверь открылась.

- Входи, - сказала мама. – Отогревайся и одевайся. На кухне – горячий чай с лимоном.

Так мама сказала и ушла к себе в комнату.

Я оделся и пошёл к ней. Мама – ко мне. Она обняла меня, прижала к себе. Сначала мы молча стояли, потом мама всё-таки прошептала:

- То, что родное… люби, сынок.

С тех пор прошло немало лет. Представьте себе, я до сих пор точно не понял, что это тогда произошло.

Права мама моя, или нет. Правильно сделала, или нет? Иногда такая обида на меня накатит, словно я и сейчас стою голый на холодной лестничной площадке.

А то, вдруг, начинаю понимать, что каким-то другим способом мне, тогдашнему, нельзя было объяснить то, что я не понимал.

Может, можно, может, и нельзя.

Может, нельзя, может, и можно.

Бабка-Ёжка,

полети на небко,

там твои детки

кушают котлетки…

 

Поздравляем авторов!!!