ПАПА

       Лев Николаевич Толстой утверждал, что помнит в подробностях, как его крестили в младенчестве. Что ж, я верю. Потому, что мне доступны совсем уж невероятные воспоминания, внутриутробные. Я изнутри мамы слышала музыку, стихи и громкий смех. Как за стенкой. А по ночам – это как сидеть спиной к мусоропроводу на лестничной клетке, то хлопнет дверь соседа, то что-то по трубе летит-гремит…

      Я помню, как меня пеленали. Как ворочали с боку на бок жесткие руки няньки или медсестры. Но точно не мамины. Как поднимают мне плечи, потом ноги – это перевязывают сверток со мной крест-накрест. Резко взвизгивает капроновая лента, вижу как шустрые пальцы расправляют прозрачный бант на животе. Как он искрится своими бахромками на краях. Помню как это приятно и горячо – описаться. Как долго и имучительно болит живот, и тебя носят на руках, и поют:

Мы красные кавалеристы и про нас

Былинники речистые ведут рассказ,

О том как в ночи ясные, о том как в дни ненастные

Мы смело, мы гордо в бой идем.

    Это Деда. Ни слова не понимала, но мне это его пение очень нравилось. В кроватке скучно.

     Помню расцветки маминых юбок и халата, близко вижу переплетение ниток покрывала с цветами на нашем дачном диване.

    Помню, как мне было неприятно и больно, когда меня тискали, сжимали в объятиях и душно целовали,  брали за щеку и трясли, щекотали под подбородком. Я упиралась изо всех сил в мягкую грудь кому-то и уклонялась, что есть мочи, лишь бы от меня отстали. Это бабушка. Страстная, задушит своими ласками!

             А отца совсем не помню. Нет картинки и все тут.

 Помню, я силюсь что-то сказать, но меня не понимают.

- Как тебя зовут?

- Тат-ти.

- Правильно, Катя, умница Катя!

   И все хохочут и я вместе с ними. А что смешного? Не пойму.

   И я повторяю: - Татти, татти, та-тя. Я – Татя? Я – Катя. Ага! Катя – это я.

    Лето, деревенский дом. Пахнет укропными грядками. Мама и бабушка моют посуду и разговаривают. Вдруг бабушка делает знак рукой:

- Тихо! Едет!

      Где-то далеко чуть слышно стрекочет, будто кузнечик, мотоцикл. Звук усиливается. И вот уже все взрослые бросают свои дела, спешат во двор, встречать. Я сползаю с высоких деревянных ступенек крыльца и тоже иду по дорожке, посыпанной песочком. Мимо дома ходят белые куры, клюют всякий сор. Я часто ныряю вперёд и, поднимаясь, мне приходится отряхать ладоши, они все в крупном прозрачном песке.

    Я так близко к земле и у меня такое хорошее зрение, что я вижу каждый камешек, каждую песчинку и перебегающего мне дорогу мускулистого, головастого лесного муравья. Смотрю на свои коричневые сандалики, остро пахнущие влажной кожей, и вдруг понимаю, что я – это я. Что не то же самое, что все вокруг, а что я – совсем иное, я – Катя. И я живая. Как этот вот муравей. Я продолжаю путь на четвереньках. Во рту сухие травинки. Это усы. Я жук.

     За высокими стенами цветов слышен счастливый мамин голос, шум и хохот. Меня тянет к ним, но я не знаю, куда идти. Меня находя большие руки, несут. Вот сажают верхом на черный, теплый и гладкий бак мотоцикла. Я знаю, что это такое. Сперва я обхватываю его и прижимаюсь всем телом, ложусь животом. Потом с усилием откручиваю двумя руками крышку и лезу рукой в дырку. Там металлическая сетка. На меня пахнуло резким, теплым и приятным. А человек мотоцикла говорит, что туда наливают бензин, и что сейчас он кончился. Я вдруг понимаю, что этот человек – мой папа. Папа главный. Самый сильный и хороший. Он слегка меня побаивается и не умеет со мной говорить.

– А вот я сейчас тебя пощекочу! Козя, козя, кыть-кыть-кыть!

    Вдруг он взял меня под мышку и понёс к умывальнику. Я дрыгаюсь и воплю, потому что умываться противно и мокро. Я вишу вниз головой над тазом, вцепившись в ремень его брюк, чтоб не нырнуть в мыльную воду, а папа смеется, гремит штырьком умывальника и приговаривает: «А нечистым трубочистам стыд и срам, стыд и срам!». Я плююсь. Не люблю я мыло. Бя! Не люблю, когда лицу холодно и мокро и по шее течет за пазуху.

   Помню ещё: настал вечер, скатерть, хлеб, варенье. Я опять вниз головой, болтаюсь, перекинутая через отцовское колено, как тряпка, и нудно тяну на одной ноте: «А-а-а-а-а!» Отец смеётся и слегка потряхивает. И я вывожу уже какую-то свою мелодию, как мне кажется, красивую. Вот, как с папой получается! С ним всё-всё интересно! Я пытаюсь музыку спеть: Не-е-е-е слышны в саду-у-у-у да же шо-о-ро-о-охи-и-и-и. Но меня никто не понимает и не подтягивает. Очень обидно. Стараешься, стараешься для них. Эх!

      Потом, когда уже в сад ходила, я любила наблюдать тайком, как папа бреется. Он смотрит на себя, а я стою у косяка, за полотенцем длинным. Он меня не видит. Вода льется, он не слышит, что я близко. Папа смотрит прямо – сперва прищурится, спрашивает у своего отражения, серьезно так: «Ты кто такой?» И отвечает: «Я-то? Лучший поэт современности!» - и давай в стаканчике мыло кисточкой взбивать. Потом напенит себе целую бороду - белый-белый, как Дед Мороз, одни глаза синие смеются. Рукой через голову хвать себя за висок, и от виска по белому ведет бритвой гладкую поло-о-сочку. До подбородка. Взболтнет в стакане с водой станок и снова смотрит на себя в зеркало с весёлым прищуром. А станок под струей,  как рыбка трепещется. Очень красиво. И я себе бороду брила. И пробовала покурить папин мундштук. Только тс-с!