Мезенцева старше меня на год, человек серьезный. Она в третий перешла. И я шла за ней, слушала и вникала.

- Самое главное – спросить разрешения. Потом предкам нечем будет крыть. Сами ж разрешили. Авоську взяла? Молодец. Нам через дорогу. Пойдем полем, потом через деревню, там огороды.

   Есть что-то в этом слове таинственное, тревожное, заговорщицкое  – «промышля-а-ть», особенно, если так, шепотом: «промыш-ш-ля-а-ть»…

   Машин почти не видать. Теперь самое  трудное - вытолкать велики наверх по насыпи на дорогу. Ноги в кедах вязнут в щебёнке, мы сползаем, но всё равно упорно корячимся. Теперь через шоссе. Бежим! А звонки на рулях трепыхаются, позвякивают весело и страшно. Теперь вниз. Велики не удержать. Теперь они тянут и мы едем за ними на пятках по камушкам. Мой велик вырвался из рук и ускакал в сторону, жалобно звеня и подпрыгивая. Мезенцева съехала на боку, ободралась и потерла ногу.

   Знаете, почему все зовут ее просто Мезенцева? Потому, что у нее имя неудобное – Жаклин. Ну, надо ж так назвать ребенка? То Клином обзовут, то Жаком. Поэтому, Мезенцева не любит свое имя и сменит его, когда вырастет.  Мы так играем: в шутку я называю ее любым пришедшим мне в голову именем, а Мезенцева отзывается. Если не отзывается, значит не нравится это имя. Прикольно, да?    

     Ботва непролазная. И такая цепкая, хватается за колеса. Мы продвигаемся, раздирая ногами скрипучие, сцепившиеся усиками стебли. Кругом поют кузнечики, прыгают какие-то мелкие букашки. Здорово здесь. Стрекозки трещат веселые.

 - Ух ты! Эльвира, слышь?

- Чего?

- Это настоящий горох, Тамар?

- Ага. Только еще неспелый. Все равно вкусный, попробуй. 

   Стручки тощенькие, но сладкие, хрусткие. А раскроешь - горошинки малюсенькие в них, как бледные капельки. Мы жевали их вместе с кожурой и выплевывали, жевали и выплевывали. Но нам это быстро надоело. Я увидела, что руки у меня здорово расцарапаны, я и не заметила бы, если б не мухи. Надо было надеть техасы, а не шорты. Гольфы сползают, кусают слепни, и под коленками у нас чесучие пупыри. Зато много бабочек, почти ручных. Они порхают парами, кувыркаются над белыми гороховыми цветочками, играют и хохочут. 

- Как припекает! Я положила руки на макушку. 

- Пошли дальше. - Мезенцева сплюнула травяной слюной и по-хозяйски окинула взглядом полевые просторы. -Там редиска и морковка. Надо на тропу выйти. 

- Ага! На тропу войны!

- Вперед!

  Мы выбрались из зарослей гороха и покатили велосипеды вдоль дороги. Мимо пролетали редкие автомобили и тарахтящие грузовики. Вот и тропинка. Можно сесть  ехать. У опушки леса повернули вбок и увидели длинные кучерявые  гряды.

- Морковь. Слазь.

     Мезенцева положила велик и ступила в морковное море. Она потянулась, оглянулась: нет никого? Потом нагнулась, пошарила, выбирая опытным глазом с какого края лучше подобраться. Ухватилась за морковные метелки, что повыше, присела, как штангист, и с силой выдернула целый морковный букет. Морковки растопырились яркими пальцами.

- Ух, ты! 

- Хороши! - Она довольно обтрясла с морковок песок, обстучала хорошенько об коленку и, расстегнув кожаный кармашек на раме велика, достала сетку.

- Чего стоишь? Дергай себе и пойдем за редиской.

    Ловким поворотным движением она отвертела морковные хвостики, повесила авоську на руль и мы двинули дальше. Она виляла вдоль поля чуть впереди, и мне пахло крепким морковным соком. 

     - Стой, приехали.

   Вот оно, редисочное царство. Мы положили велики, вошли в ботву. У редиски не такая нежная зелень, она шершавая, колется. Я выдернула за хвостики пару симпатичных розовых шарика с длинными белыми носами. 

- Мелковата еще, - сказала она. - Такие маленькие провалятся сквозь сетку. Обрывай их вот так и клади прям с хвостиками.

   Я не утерпела. Потерла о рубашку, чтоб стряхнуть земельку, и схрумкала одну.

-  Ты чё, дикая? Не ешь с грязью. Дома наварим картошечки, нарежем салатик. – Знаешь, как я люблю? Черный хлеб нарезать, в блюдце подсолнечное масло налить, макать - и с сольцой. М-м-м! Красота. Да, луку надо взять. Стой здесь, я быстро. 

    Мы откатили велики под дерево. Перекинув свою сетку мне на багажник, Мезенцева поехала в деревню за луком.

    Ее не было минут пять. Когда я ее увидела вдалеке, сразу поняла, что мне нужно сниматься с места, потому, что летела она во весь опор и тормозить не собиралась. Пролетая мимо, успела сказать лишь: 

- Дуй за мной! Погоня!

   И я дунула. Сердце у меня зверски колотилось. Два раза сандалии соскакивали с педалей на полном скаку. Мезенцева рванула в лес по корявым тропинкам и наши велосипедные звонки предательски звякали на еловых корнях. Я потеряла свою редиску, но даже не стала оборачиваться. Мы спрыгнули за орешником и притаились в кустах. Кажется, за нами никто не гнался. Мезенцева лежала на животе и жевала перышки зеленого лука, торчащие у нее из выреза футболки.

   - Кать! – прошептала она. - Надо звонки раскрутить. Иначе не выехать.

Мы сняли верхние крышки со звонков, убрали в кожаный кармашек на моей раме. 

- Кать! Ты на море была?

- Неа. 

- А я была.

- Ну и как?

- З-зыка. 

- Слушай, а расскажи, как там? 

- Мы на машине ездили, в Анапу. Мне пять лет было. Там море такое – идешь долго-долго и все мелко, вот так, по пояс. Теплая вода, все кувыркаются, хохочут. Такое солнце, что на море смотреть больно. Даже в черных очках. Мама с папой меня закапывали. Так здорово, - лежишь, тепло, хорошо, а тебе виноградик в ротик – ам! А песок горячий-горячий, мелкий-мелкий, и в нем много-много маленьких ракушечек. Я набрала их целый пакет. И мы с всю осень делали их них бусы и брастетики. С мамой. И всю зиму. Я тебе покажу. Обожаю всякие украшения. А ты?

- И я.

- Я тебе подарю такой браслетик, с берега поселка Дже-ме-те. 

     Она шептала и шептала про свою Анапу. Быстро-быстро, будто видела перед собой волшебное кино и торопилась все-все мне передать. И про кукурузу с крупной морской солью, которую толстые тетки носили в больших сумках, про острые-острые баклажаны, нафаршированные жгучей-капустой с маринованным луком… Про шашлыки на шампурах и домашнее вино, как они сидели в плетеных из прутьев беседках в каком-то таинственном Джемете и всё это лениво ели, глядя на закат.

- А когда садится солнце, то прямо до берега огненная дорога мерцает. Такая, что глаза болят, смотреть трудно, а хочется. И чайки. 

   Прошел, наверное, час. Я слушала не дыша и ужасно завидовала ей. Море…Чайки…Джемете…

- Пошли. А то и вправду солнце садится. Давай уже выбираться.

 Она сорвала лопух, завернула в него лук. Получился симпатичный такой фунтик. «И как это она все умеет, знает все», - удивлялась я про себя. Мы сунули к морковке с редиской лопух и покатили.

    Кое-как добрались до окружной. Кое-как перелезли через нее и, выбившиеся из сил, дотащились до дома.

    У подъезда бабка Максимкина осмотрела нас с ног до головы и презрительно сунула пальцем в авоську.

- Это у вас что, цыганята? Откудова?

- Оттудова! С магазина «Дары природы», бабуль! – весело пропела Мезенцева. 

– Морковку, что ль, не видели? – сдерзила я и сама удивилась своей смелости.

- Драть вас некому, бесенят. Ишь!.. 

Но мы уже не слышали, что она там дальше ворчала.

   Дома у нас никого не было. 

- Ставь картошку. – сказала Мезенцева. Я достала из плиты бабушкин чугунок, зажгла газ.

    Мы спокойно помыли наши овощи, нарезали, положили в миску, нашинковала зеленый лук острым ножиком, потерла на крупной терке морковку. Посолили.

- Где там наша сметана? Давай сюда.

Со сметаной получилось вообще райское угощение.

   Щелкнул дверной замок. Это папа.

- Привет! – сказал он. - Готовите? Молодцы какие.

     И тут ввалилась Дашка, а за ней и мама подоспела.

     И вот вся семья за столом. Все трескают картошку с постным маслом, салат весенний, едят и нахваливают. Только хруст стоит. Мезенцева черный хлеб с солью макает в блюдечко, хорошо!

    Дашка сметанный соус через край из миски дохлебала и говорит:

- Где редиску покупали, у метро? 

И кто ее за язык дергал. 

- Зачем покупать? Она сама везде растет. – и Мезенцева очертила пальцем круг под потолком кухни. – Мы промышляли. А завтра за свеклой и репкой смотаемся. Да, Катька? 

Мама побелела и говорит:

- Да вы что. На колхозных полях были? Дурочки. Да вы знаете, что вас могли подстрелить? Там же сторожа с винтовками! Пускай они стреляют солью. Все равно! Бах – и нет глаза! Воровать! Какой позор! И не стыдно?! Как теперь людям в глаза смотреть? 

- Да ладно – стыдно. -  вступилась сытая Дашка. – Зато вкусно. Все воруют. Сто раз видела. Останавливаются на обочине и в багажник валят кучей. От трех морковок страна не обеднеет.

  Папа встал из-за стола и ушел курить. Он не любил скандалов и ничего не понимал в педагогике и чужих огородах.

   Бр-р! Ненавижу этот звук. Мама ходила по коридору, и нервно хрустела пальцами. Очень строго она нам и говорит:

- Девочки. Вы должны дать мне обещание…Нет. Поклянитесь, что больше никогда, никогда-никогда вы не будете воровать.

  Мы с ней, как под гипнозом, говорим:

- Клянемся. Не будем.

- Вот и хорошо. Я вам верю. А за картошку – спасибо. 

     И она отвернулась и стала мыть посуду. И не оставила Мезенцеву на вечерний чай с кексом «Столичным».

     А у лифта, когда мы завели уже в него мезенцевский велик, она мне вдруг и говорит:

- Ну что, завтра за репой? Как солнце через крышу дома перевалит, выходи. Пойдем про-мыш-ш-ля-ть! 

- Ты что, Лен, а как же клятва? 

- Как же, как же. Я пальцы крестиком держала. Кать! Ну не хочешь - не промышляй. На стреме постоишь.

- Я не могу. Мы с Дахой…мы в поход пойдем. На Истру. Собираться надо. Столько дел…Прости.

- Кать! Ты свою добычу вообще потеряла. Вы всё моё жрали! Вообще уже. А я-то еще тебе хотела браслет …

 -  Нет, Жак... Не надо мне браслета. Не будет больше Джемете.