После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------

 

 

Елена Габова

ОДЕРЖИМАЯ МИЛКА

Рассказ

После  звонка на урок в класс пришла завуч и объявила, что литературы не будет,  Ирина Николаевна  заболела.

Когда она скрылась за дверью, Кирюшин закричал: «Ура!», мы радостно вздохнули и стали укладывать рюкзаки, чтобы отправиться по домам.

К учительскому столу вышел Длинуля, наш классный оратор, инициатор всех добрых дел. Он поднял руку, в которой призывной тряпочкой болтался его головной убор. Мы  притихли, ожидая блестящей мысли и очередных поборов, потому что черный берет Длинули,  который он носил в любое время года, даже в мороз, служил традиционной классной кассой.

-- Друзья мои!—торжественно начал Длинуля и улыбнулся. Улыбка у него была всегда какая-то кривая, словно он не улыбался, а усмехался над судьбой, – Бог послал нам свободный от науки час, и провести его надо интересно и весело, а посему предлагаю сейчас же направить стопы в Карлсон.

-- Ура Длинуле!-- дружно проскандировал класс. Мы любили это кафе-мороженое. Оно было, конечно, мелковато для нас, но зато рядом со школой. Какая разница, где тусоваться, главное –  с кем! Малышня в кафе нам не мешала.

Длинуля галантно раскланялся и пошел по рядам, держа перед собой берет. И каждый клал туда свою копеечку.

-- Прошу вас… прошу вас… прошу вас,-- говорил длинный Длинуля, подходя к каждому  столу. Собственно потому его так и звали – Длинуля. С первого класса так повелось. Даже непослушный светлый вихор подтягивал его к небу. С годами вихор примялся, и некоторые парни стали выше Стаса, но прозвище осталось. Прилипло. Как  его берет. Как его улыбка.

-- Я не могу пойти, Длинуля,— сказала Милка.

-- Пардон, не настаиваю, -- вежливо откланялся Длинуля.

Не пошел с нами и Женька Маслов. Но этого никто, кроме меня, не заметил.

Мы  расположились за  сдвинутыми вместе тремя столами,  на которые нагрузили  мороженное в вазочках для девчонок. Для  парней взяли пиво и чипсы и сухарики «Компашки».

«Здесь смешался глас рассудка с легким блеском болтовни» сказал бы французский классик  Бомарше, а я скажу по-русски – тут  был свободный треп.

-- Интересно, чем это Ирина заболела? – спросил, между прочим, кто-то из девчонок.

-- Если  интересно, завтра у Милки узнаешь, она же к ней сейчас побежала!

-- И чего она ее так обожает, ребята?

-- Понять-то ее можно, – Длинуля обвел одноклассников взглядом,  и он, этот взгляд, был важный как у какой-нибудь птицы. Длинуля добрый малый, но берёт на себя слишком много. Он  все на свете объясняет. И лезет во все на свете дырки. Буквально до всего ему дело.

 –Я, например, ее понимаю. Дома у Селезневой отчим, конфликты, то, сё. С матерью ссорятся. Однажды она у Ирины жила, пока с родаками не помирилась.

-- Откель такие сведения?

-- Да так,-- уклонился Длинуля от ответа. Но потом все же добавил: — Соседи рассказали,  у них родственники на одной площадке с Ириной живут. Милка каждый день за детьми классной в садик бегала.

-- И об этом должна знать вся школа,— шепнула Наташка мне на ухо, осуждающе глядя на Длинулю.

-- Вот откуда у Селезневой пятерки за сочинения! —  Кирюшин с треском раскрыл пачку сухариков, -- Па-анятно!

-- По-моему у нее прекрасные сочинения, -- сказала Наташка уже в полный голос.— Ведь лучше, чем у тебя, Кирюшин. А кому у кого жить — Наташка аккуратно съела ложечку мороженного, — личное дело каждого.

-- А я ничего,-- сказал Длинуля. – Я к этому факту индеферентен.

-- Она относится к Ирине, как нормальная лесбиянка, -- сказал Момент и скорчил презрительную физиономию. Стало ясно, что сам он к классу сексуальных меньшинств относится не очень хорошо, совсем нехорошо, если сказать помягче.

Разлили пиво.

-- Забудем презренную Милку, --  Длинуля торжественно поднялся из-за стола, --  которая изменила нашим интересам в пользу Ирины. Друзья мои!  Я провозглашаю тост за весну!

-- За весну!—гаркнули все.

В кармане  пиджака Стаса запищал мобильник, он торопливо вытащил телефон.

-- Да? Мам, ты чего?—зашипел он,-- у нас  литература сейчас!.

Милка Селезнева. Девица пятнадцати лет от роду. Что она из себя  представляет? Почему вместо дружного коллектива своих одноклассников предпочитает училку? Между ними и нами всегда есть пограничная полоса, почему же Милка ее нарушает?

Есть в классах такие типы, которые показывают, что у них есть любимая учительница. И скорее всего она, действительно, любимая, но можно ведь этого не показывать и скрывать. А некоторые страшно демонстрируют. Так вот и Милка. Она гипнотизировала Ирину Николаевну на уроках, с нами часто заводила разговоры о классной, и как первоклашка, первая бежала выполнять ее поручения.

  Скорее всего, и предмет этой учительницы, ну который она ведет, у этих типов тоже любимый. И у Милки литература была таковой.  Она писала все без исключения сочинения, читала все «программные» книги, на уроках ее можно было не спрашивать, а ставить пятерки,  потому что она знала все, словно литературные герои были ее родственниками и близкими друзьями, а с Наташей Ростовой они вообще каждый день переписывались по «мылу».

Вида одноклассница была  жуткого – длинная, прямая, тонкая, нет,  тощая. Стриглась под мальчишку, естественно и, странно, как это она не носила очков. Очки прямо-таки и просились на ее умную физиономию. Ходила она то в джинсах, то в черных брюках и свитерах. Иногда из коротких волосиков Милка мастерила два хвостика на затылке, которые очень напоминали хвосты каких-нибудь тощеньких красноперок. В общем, типаж такой, про который читать, наверно, неприятно.

Предмет ее обожания, Ирина Николаевна, была учительницей нормальной, то есть, хорошей.  Очень спокойно вела уроки, никогда не кричала. Классная была тетя. Кстати, действительно, она была у нас классной.

Эту девочку, Милу, она старалась не выделять, хотя знала, что та ее любит. Она не хотела усугублять ее положение. И так наши мальчишки называли Милу лесбиянкой.  Однажды  сама Ирина  слышала, что ее так Моментов обозвал. Этот  Моментов, Момент то есть, страшно Милу доводил.

-- Селезнева,-- сказал он, когда все выходили из класса после уроков,-- не толкайся. Я не люблю, когда меня лесбиянки трогают.

-- Кирилл,-- сказала тогда Ирина Николаевна,-- придержи язык.

И все.

Ну вот. Вместе с весной приблизилось Восьмое марта. Как водится, мы всегда дарили классной подарки, но в отличие от других классов, когда на подарок скидывались родители и получалось довольно-таки приличное подношение в виде микроволновой печи, например, мы родителей грабить не хотели. Мы скидывались на подарок сами. Такое у нас было правило. Договаривались – кто, сколько может, но не менее десяти рублей. Карманные деньги были у всех. Десять  на двадцать пять – сумма, мне кажется, подходящая. И сама классная дорогих подарков не любила, у нее от них лицо перекашивалось.

    Собрали мы и в этот раз  требуемую сумму (в черный берет, естественно, а как же) и пошли покупать подарок – я, то есть староста десятого класса, Тимофей меня звать, Толик Черемухин и Наташка. Я сказал, что надо взять Милку – она подскажет, что лучше выбрать классной, раз она у нее в доме миллион раз бывала, знает обстановку, и всякое такое. Народу в магазинах – толпень дикая, ну конечно, мы же на последние дни, как дураки, отложили это дело. Что выбрать? Тысяча с лишним рублей. Это шикарный букет цветов – я настаивал именно на этом, Толик бубнил: термос из нержавейки или чайный сервиз. Сервизов у нее до фига – сказала Мила.

У Милки был кислый вид. Наверное, она жалела, что выбирает подарок не одна, а вместе с нами. Она с нами не очень-то общалась, вообще диковатая была девчонка, надо сказать.

И вдруг Милка увидела.

На полке в канцтоварах стоял бюст Толстого. Писатель  был устрашающего вида – таким вообще-то я его и представлял почему-то: горящий взгляд из-под всклокоченных бровей и борода развевается как будто по ветру. И все это произведение было какого-то кремового цвета и довольно-таки внушительное по размерам. В  небольшом городе оно могло бы служить памятником.

Милка так и ела этот бюст глазами. 

-- Вот!— сказала она, указывая на бюст рукой. – Лев Толстой – любимый писатель Ирины Николаевны! Он  замечательный, классный писатель!

Насчет классности я не спорю. Раз классик, значит, точно уж классный. Но скульптура мне  не понравилась.

Ребятам тоже. Толик поморщился и спросил:

-- Что, у Ирины большая квартира?

-- Две комнаты!—торжественно произнесла Мила.

-- В панельном доме, -- уточнила Наташка, потому что  две комнаты в новострое и две комнаты в хрущевках – как говорится две большие разницы.

-- И куда она его поставит?

-- Его можно поставить на сервант, например,-- Селезнева глаз не  сводила с бюста.

-- Или на телевизор – съехидничал Толик,--  если он его не раздавит. Пусть  классная телевизор смотрит левым глазом, а правым  любуется на  памятник.

-- Ей понравится?— мягко спросила Наташка у Милки.

-- Да! Очень!

Мы пожали плечами и отправились искать дальше. Но сколько мы не ходили, Мила уже ни на что не смотреть не хотела. «Бюст,-- твердила она. – Толстого. Ей  понравится, я знаю, это ее любимый писатель».

-- Слушайте, давай сделаем, как она хочет,-- сказал я одноклассникам, -- может, действительно, он Ирине  нужен. Все-таки литераторша.

-- Я не думаю, чтобы Ирина была такая же помешанная, как Милка,--сказал Толик и покрутил пальцем у виска.

Но Мила нас, представьте, уговорила.

Мы тащили этот бюст через весь город. Надо сказать, что весил он довольно прилично. Почему-то не придумали к нему никакой коробки, просто обернули бумагой, и пока мы перли его по городу, на нас смотрели довольно странно, всем, наверное, хотелось знать, что же такое мы приобрели. Два человека прямо об этом спросили. Полноватая тетя и гражданин лет пятидесяти. И нам стыдно было отвечать, что это бюст великого писателя, что это подарок, и мы несли  чушь вроде того, что-де купили «такую» вазу.

Пришло время расходиться. Милке  в одну сторону, нам – в другую. Мы сказали ей, что спрячем подарок в классе или Толик до завтра заберет домой, и Милка, довольнехонькая, поскакала домой.

Мы уныло посмотрели ей вслед, а потом Толик снова покрутил у виска пальцем.

-- И что Ирина будет делать с этой страшилкой? Был бы маленький, можно было орехи колоть. Но ведь он громадный.

--  Да, это памятник,-- согласился я.

Перед тем как разойтись по домам,  (Толику – с бюстом, он ближе всех к школе жил) мы еще раз остановились поболтать.

Недалеко от нас, прямо перед зданием школы, была ледяная горка, почти еще не начавшая таять. У нас на севере весна только в апреле дает себе знать. Какой-то верзила катился по горке, крича взрослым басом:

-- Эге-гей!

-- Смотрите, Момент! — сказал Толик.

-- Момент! Иди  сюда! — позвал я.

Подвалил Моментов, его Кирилл звать вообще-то.

-- Чего это у вас? — кивнул Момент на негабаритный сверток.

-- Ваза для классной,-- сказал я.

-- Хы-ы. Ночной горшок, что ли? Какая-то странная.

-- Хочешь взглянуть? — я немного раздвинул бумагу и в ней показалась кремовая голова писателя.

-- Что это? — удивился Кирилл. – Что  за Фантомас, ребята?

-- Это Лев Николаевич,-- сказала Наташка. – Толстой.

-- Вы че,  с ума посходили? Дарить классной вот это?

-- Она же учительница литературы!

-- Так что ей, литературы на уроках не хватает? Вы что, чокнулись? Она понесет это к себе домой?

-- Ну не захочет, оставит в кабинете.

-- Вот-вот, там ему и место. И что, мои деньги тоже в этой фиговине?

-- Не называй Толстого фиговиной,-- сказала Наташка, -- он все-таки классик.

-- Ребята, давайте разобьем это о горку?—сказал Момент. -- Ну, пожалуйста.

-- Это стоит тысячу рублей,-- предупредил я, как староста.

-- Это выбрала сама  Мила Селезнева. Она знает, что нужно классной,-- сказал Толик и прыснул в кулак. Он знал, что  подливает масла в огонь.

-- Селезнева?!— Момент аж затрясся от злости. – Вы послушались эту лесбиянку? Ну, вы и дурни!

Он выхватил бюст из рук Толика и, прижав его к животу, понес  к горке. Нести было неудобно, один раз Кирилл споткнулся и чуть не упал. С горки какой-то малыш скатывался на пластмассовых ледянках.  Момент подождал, пока его в конце ската подхватит мамаша, развернул сверток и изо всех сил ударил гипсовым бюстом о лед. Покатились осколки. И голова писателя раскололась на несколько частей. И тоже покатилась.

Толик захохотал. Я засмеялся, но не очень охотно. Все-таки я знал, что в классе мне придется отчитываться.  Наташка вообще была  грустной. Ей было жалко Селезневу. Я думаю, это хорошо, это женская солидарность.

Но это еще не все. Момент все эти осколки собрал в целлофановый пакет и унес. Мы думали, он выбросит. А он все это назавтра притащил в класс, и пока не было Селезневой, сунул  ей это в стол. Она пришла, стала пихать в стол свою шапку (рюкзак мы  ставим около стола, внутри не помещается) и конечно, наткнулась на осколки. Быстро одернула руку и сунула палец в рот – какой-то острый осколок ее, видно, уколол.  Другой рукой  вытащила  кусок кремового цвета, потом достала еще.  Быстро  спрятала. Все она поняла! Вы бы видели ее лицо!  Оно стало какое-то отрешенное, страшно печальное. Я  думал, она побежит кому-нибудь жаловаться или Наташке что-нибудь скажет, но нет, Милка никуда не пошла, просто молча и одиноко сидела в классе до начала урока.

Подарка у нас не  было. Хорошо, что вместе с бюстом мы купили скромный букет хризантем. Ирина была счастлива, что подарок не дорогой. Уж мы-то свою классную знаем. Скромная, милая женщина.

Когда за классной с букетом в руках захлопнулась дверь, к учительскому столу выполз  Длинуля со своей ятаганской улыбкой. Хорошо, что хоть берет он сейчас не захватил. А то запросто мог бы подойти ко мне и сказать, подсунув  мне под нос свой дурацкий кошель: «Клади штуку».

-- Женька, подержи дверь,-- сказал Длинуля, и Женя Маслов, сидевший на первой парте, вышел к дверям и взялся за ручку.

-- А  теперь наш любимейший староста Вязников расскажет, сколько стоит букет дохлых цветочков,-- сказал Длинуля.

Я вышел к столу, сгорая со стыда.

-- Да,--  я согласился.— Цветочки не фонтан.

И замолчал. Я молчал и смотрел на Момента. А он, гад, отвернулся к окну, как будто это дело его вовсе не касается.

-- Давай, Тимка, колись,-- сказал кто-то,-- бить не будем.

Пуще всех на меня смотрела Милка. Она-то больше всех ждала от меня отчета. Могла бы и у Наташки спросить, все-таки вместе сидят. Гордая, как же... Я несколько раз взглянул на Селезневу и вдруг увидел, что у нее глаза  довольно-таки крупные, может оттого, что они были сейчас вопросительными. И нос и губы Милки тоже, казалось, выражали вопросительную форму. Надо было отвечать хотя бы ее глазам, которые раньше казались мне похожими на запятые. Ее темные волосы спадали на плечи. Наверное, забыла сходить в парикмахерскую, подумал я, ведь она носила всегда очень короткую стрижку.  Кончики волос вились, и на лоб спадали два темных кольца. Я вдруг подумал, чего это я удивлялся, ничего удивительного в том, что Женька Маслов утром подарил Селезневой шоколадку.

Милка как раз сидела с ужасно удрученным видом рядом с осколками в глубине ящика. Подошел Женька. Положил на край стола шоколадку и тут же дернул назад.

Милка удивленно посмотрела ему в спину, машинально взяла шоколад и бросила в рюкзак. Даже «спасибо» не сказала. Это от расстройства, ведь она обычно вежливая.

Я повернул голову вбок и посмотрел на Женьку, который все так же стоял у дверей, как разболтанный часовой. Он уже забыл, о чем его просили. Во всяком случае, дверь он уже не держал, она даже немного приоткрылась. Я посмотрел на него и удивился. У Маслова были глаза влюбленного пацана! И они, представьте, были устремлены на Милку! Я тоже забыл, зачем  тут стою.

-- Так. Молчим. Будем вызывать налоговую полицию,-- напомнил о себе Длинуля и с улыбкой сложил руки на груди.

«Да заткнись ты!» – чуть было не сказал я.  Вообще, кто он такой? На его месте должен стоять его черный берет, он здесь главный, а не Длинуля.

-- Ты, Длинуля, не парься,-- сказал я.— Вообще можешь ползти на место.

Класс иногда тоже гнал Длинулю прочь. И он, стушевавшись, уходил. Но сейчас ребята его молчаливо поддерживали. Все хотели знать про свои денежки.

-- Нет, спасибо. Я постою, — скромно отозвался Длинуля и опять криво улыбнулся.

-- Ребята, значит так...— обратился я к классу. --  Мы купили Ирине скульптуру писателя Толстого.

-- Зачем?—спросил кто-то.

-- Лучше уж самовар!— выкрикнул Кирюшин.

-- Так она же литераторша! Зачем, зачем... Сами бы и покупали, если не нравится.

-- Ну? И где же она? — спросил Длинуля и глянул на часы в своем мобильнике,-- давай скорей, сейчас перемена кончится.

-- Мы тоже хотим поглядеть на самовар, ой, на скульптуру,-- пискнул Кирюшин.

-- Ну, разбили мы его, разбили! – быстро сказал я. – Тяжелая, уронили!.. С кем не бывает!

Я конечно и не сказал, что мы разбили специально. Все подумали, что это произошло нечаянно.

Я глянул на Момента. Рожа  у него была одобряющая. Еще бы! В случае чего, деньги в общую кассу надо было возвращать ему, а не мне. Правда, мы не препятствовали его замыслу, стало быть, криминал был общий. И даже Наташка была  в нем замешана. Это, если б кто-то захотел разобраться...

-- Нечаянно?-- спросила Милка с надеждой в голосе.

-- Господи! Конечно!

Утром Милка, ясное дело, сразу подумала, что разбили мы его нарочно, а осколки в стол подсунули в издевку. А если разбили нечаянно, так издевка была, но помельче. Не издевка, насмешка. И сейчас Милка приободрилась.

-- Доказательства?  Чек товарный?— приставал Длинуля. Мне хотелось его просто убить. Такой он был весь правильный. Словно это он был нашим классным.

-- Чек не взяли, я не догадался. Милка, покажи ты им!

-- Сам показывай,-- сказала Милка и вышла из-за стола, предоставляя мне  тем самым порыться в ее ящике.

Я пошел и вытащил оттуда гипсовый осколок.

-- Вот.

Короче,  добрые ребята в нашем классе мне все это списали.

А добрая девочка Надя Свиридова тоже вышла к учительского столу, встала рядом со мной и поблагодарила за то, что всем девчонкам парни подарили маленькие подарки.

-- Вы взрослеете, мальчики. В прошлом году вы нам ничего не дарили!— сказала Надя, отправляясь на место.

С девушками было не так уж просто. Несколько парней сами пожелали сделать подарки девчонкам, которые им нравились. Но только несколько! Я же настоял, чтобы это сделал каждый. Я, как староста, даже придумал жеребьевку. Кто сам выбрал себе девчонку для подарка, в ней не участвовал.  А имена тех девчонок, которых не выбрали, мы поместили в «кошелек» Длинули. И  парни тянули бумажки. Кто кому попался – тот тому и дарил.

Было странным, что Милку не нужно было совать в дурацкий головной убор. Я удивился, что она оказалась выбранной. Такой синий чулок... Правда, Женька Маслов ничем непримечательный, малорослый. И шоколадка его того... «малорослая». Но все же... Как он  на Милку смотрел. Взгляд у него был...... как бы это точнее сказать? Такой, словно в классе сидела одна только Милка и больше никого.

 Я, конечно, делал подарок Наташке. Она самая лучшая во всей нашей школе. И не курит. Знаете, парни ведь не любят курящих девчонок. Они им этого не сообщают, но между собой-то  говорят: не любим.

Восьмое  марта --  день нерабочий и не учебный, я пришел к Наташке, поздравил ее, подарил лохматого пушистого пса. Игрушку плюшевую, естественно. Живого пса дарить – создавать проблемы, кому это надо?

-- Его зовут Тимофей.

-- И фамилия, наверно, твоя?

-- Само собой.

-- Тогда спать собака будет в другой комнате.

-- Жаль. А я надеялся, ты будешь брать Тимофея с собой в постель.

-- Много хочешь.

Мы немножко прошлись по улицам города, зашли в «Карлсон» съели по двести мороженного, в общем день был болтанский – от слов болтать и болтаться.

Забрели, между прочим, в универмаг, а там – Момент – матери подарок выбирает. Пошли вместе с ним по отделам. Смотрим –и Милка тут же. Подошли, поздоровались.

-- Чего ищешь?— спросила у Милки Наташка.

Милка взглянула на нас, потом на Момента, задержала на нем взгляд и сказала:

-- Клей «Момент» нужно купить.

Мы посмотрели на Момента и засмеялись.

-- Что клеить будешь?— спросил я, чтобы что-нибудь сказать.

-- Так, кроссовки расклеились,-- промямлила Милка.

-- Да это она, скорее всего, памятник склеивать будет,-- сказала Наташка, когда мы вышли на улицу. Момент остался в универмаге.

-- А ведь точно! Бедняжка. Дался ей этот бюст.

-- Да он ничего, только не для квартиры. Зря мы его разбили. Ты знаешь, как она расстроилась.

-- Тебе было ее жалко?

-- Конечно! Ты бы видел ее лицо. Как будто бы у нее кто-то умер.

-- Да я видел. Слушай, а чего это она так к классной относится? Это ведь ненормально.

-- Дома  у нее тоска, Тимка! Родители квасят. Оба, представляешь? Да еще не отец, отчим.

-- А Ирина-то причем, не пойму?

--  Наверное, она хорошо к Милке относится. Может, лучше, чем мать. Она по возрасту как раз  Милкина мать.

-- Длинуля правду сказал? Она у Ирины жила?

--  Вполне возможно, я не знаю. Длинуле надо болтать поменьше.

-- Значит, Момент чепуху болтает о том, что она лесбиянка?

-- А ты до сих пор не понял? Момент – дурак.

-- Наташка, какая ты у меня умная.

-- Почему это у тебя? — Наташка остановилась посреди тротуара, топнула ногой и посмотрела на меня возмущено.

Я засмеялся.

-- Вы все у меня, потому что я ваш староста.

--  Собственник!

 Я потянул ее за руку,  чтобы идти дальше, она упирается.

-- Ну ладно, ладно, коза, не у меня. У нас.

-- Вот. Это лучше. Я  сегодня Тимофея в угол поставлю.

-- А он-то причем? Бедный пес!

-- За все твои грехи будет отдуваться он.

-- Ладно, пусть постоит. Так ты считаешь, мы Милку обидели?

--  По-крупному.

-- Ну, уж по-крупному… Поранила об осколок руку…

-- Поранила сердце. Этого не хочешь?

Нет, правда, умная у меня Наташка. И добрая. Не всякая будет сочувствовать Селезневой. Почему все-таки я говорю: «у меня»?

Да мы с ней дружим. Уже год! Если признаться, мне часто хочется ее поцеловать. Вот и сегодня. Когда она остановилась посреди тротуара, глянула на меня сердито, я еле сдержался… Такая она была хорошенькая, так у нее глазки сверкали… Хорошо еще, что она иногда Тимофея целует в пластмассовый нос.

А про Милку я вот что вспомнил… Я видел однажды, как она стоит под окнами дома классной, смотрит на ее окошки, в которых свет, а глаза грустные-грустные. Я еще тогда подумал: «Кабальеро. Гитару ей в руки» и в мыслях согласился с Моментом.

А когда мы в прошлом году тащили классной елку, (сами срубили по билету в лесу), и Милка показывала, где Ирина живет, глаза ее светились счастьем… Прямо звездный час был у девчонки, так она радовалась.

И вы представляете!

Милка склеила гипсовый бюст. Клей был не для кроссовок, права была Наташа. Уж не знаю, сколько ночей и дней провела Селезнева за  реставрацией. Ведь  это чертовски трудно. Осколков много, наверное, между ними она бумагу подкладывала.  Ну, не знаю как,  но склеила. В конце марта он был готов, и об этом она сообщила Наташке. У них приятельские отношения. Да Наташка со всеми ладит.

-- Повезу его к классной на санках. На руках не смогу унести, сильно большой,-- сказала Милка.

-- Может, попросить мальчишек помочь?

-- Мальчишек?—Милка сверху донизу окатила Наташку высокомерным взглядом. – Ха, хватит с меня наших парней.

-- Тимофей не разобьет. Давай его попросим.

-- А кто разбил? Не твой ли Тимошка? Он же сам сознался!

-- Нет. Это Момент.  Нарочно.

-- Ах, Момент!— Милка скривила губы. – Подонок.

-- Отношения-то с ним не выясняй. Поняла?— очень не хотелось Наташке в это дело глубже влезать.

-- Да пошел он! А с бюстом сама управлюсь. Поставлю у дверей, позвоню – и убегу. Пусть классной будет сюрпризом. Это даже лучше подарка!

Надо сказать, что такие «сюрпризы» Милка проделывала постоянно. То она книги подложит  у дверей Ирининой квартиры. То цветы какие-то с клумбы нарвет. Позвонит и убежит. Классная, конечно, догадывалась, чьи это проделки. Книги были какие-то чудные. Как сама Милка. Где она их выкапывала?  «Труд писателя», или «Новаторское значение А.П.Чехова» -- Милка считала, что без этих книг учителю литературы  жить просто немыслимо. Именно потому, что она – учитель литературы.

Представляю, как она везла бюст Толстого на санках. Как боялась, чтобы он не упал и снова, не дай Бог, не разбился. Как пёрла его на третий этаж. Ставила  у дверей, звонила и – с топотом –  убегала.

Представляю и другое: открывает Ирина Николаевна дверь А у квартиры на полу страшилище с развевающейся бородой. Хорошо, что она в камне развевалась, не так страшно. Брови всколочены, глазки маленькие, сердитые. Не знаю, какой скульптор писателя лепил, но с работы бы я его после этого выгнал.  Точно. Без  выходного пособия... И вот учительница испуганно произносит:

-- Ой, -- и падает в обморок.

А следом ее муж выбегает – и тоже в обморок. А следом две ее девчонки – погодки Сашка и Машка ну, те больно шустрые, в обморок не упадут, но и они испугались, запищали на весь подъезд, соседи сбежались. И они попадали в  обморок.

Я все это Наташке выдал. Мы от души посмеялись.

На самом деле, я, конечно, не знаю, как все произошло. Но в последний день перед каникулами отзывает меня Ирина Николаевна в сторону и говорит:

-- Тимофей,  у меня к тебе просьба.

-- Ага.

--  У меня дома есть  одна скульптура.  Не мог бы ты ее принести в школу, в кабинет литературы?

-- А куда мы его там поставим?— я, конечно, сразу понял, что речь идет о  графе Льве Николаевиче.

-- Кого – его? Ты, что, знаешь?— Ирина Николаевна посмотрела на меня с подозрением. Хорошо, что у меня нет дурацкой привычки оставлять что-то под дверью ее квартиры.

-- Нет, нет,-- я спохватился. – Я хотел сказать – ее. Она же большая, ваша скульптура?

-- Большая,-- вздохнула Ирина Николаевна.

-- Ну вот. У нас же нет никакого шкафа в кабинете. Может, на ваш стол?

Я сразу представил, как мы поставим монумент на учительский стол, и Ирина Николаевна будет выглядывать из-за него и следить, кто как себя ведет на уроке. Кто книжку читает, кто в игры играет по мобильнику, кто в зеркальце смотрится… Картинка получалась забавная, и я заулыбался.

-- Ты чего улыбаешься? Нет, ты, наверное, знаешь, что это за скульптура. Выкладывай – знаешь?

-- Да вы что, Ирина Николаевна? Откуда мне знать? А кто это? Пушкин?

-- Толстой.

-- А, тоже хорошо. Это же ваш любимый писатель.

-- Кто тебе сказал?

-- А что, разве не так?

-- Так, так... Но все же, если из русской классики выбирать, то любимый писатель -- это, скорее, Чехов.

«Только бы об этом Селезнева не узнала»,-- подумал я.—«А то на следующий год придется искать памятник  Чехову».

-- Итак, ставим писателя на ваш стол,-- я испугался, что Ирина Николаевна захочет побеседовать о русской классике подробнее, а после уроков здорово хотелось домой, обедать не духовной, а материальной пищей,--  Раз у нас нет книжного шкафа.

-- А в комнате за кабинетом? Там шкаф. Правда, он небольшой, – Ирина Николаевна задумалась. Видно, идея с громоздкой скульптурой  в маленькой комнате при кабинете не очень ее воодушевляла. Еще бы – заходишь, включаешь свет,  а там он, суровый и обличающий, а больше нет никого...

-- Может, лучше в библиотеку?—говорю, а сам еле сдерживаюсь, чтобы не рассмеяться. Ну и проблем с этим подарком. И все из-за Милки.. 

-- В библиотеку даже лучше, ты молодец!—Ирина Николаевна очень обрадовалась. -- Я схожу сейчас к Клавдии Ивановне и договорюсь. Потом тебе скажу, что и как.

Она договорилась с библиотекаршей, и я на перемене подошел к Толику.

-- Толик, -- говорю,-- надо к  классной после уроков сходить и что-то там в школу перенести.

-- Я свободен после школы час,-- сказал Толик.—У меня дзюдо в три. Попроси лучше Длинулю.

-- Длинуля только трепаться может. Он откажется, ты же знаешь. Успеешь на свое дзюдо.

Зашли мы к классной. Бюст Толстого прямо в прихожей стоит, я на него чуть не сел. Классная свет зажгла. Толик на бюст смотрит.  Глаза у него от  удивления большими делаются.  На меня взглянул, головой покачал.

На лестнице он не выдержал и расхохотался.

– Слушай, Тимыч, Толстой-то нас, по–моему, преследует. Наверное, все-таки «Войну и мир» мне придется прочесть.

-- Прочти, прочти. Я оба тома одолел, а что я, рыжий?

-- Представляешь, если бы мы ей второго, точно такого же, подарили?

-- А что? Два бюста  в одной прихожей --  очень даже прикольно. Такая охрана, никакой сигнализации не надо. Представляешь, входит в квартиру вор и встречается ...

-- Со страшилищем!

-- С двумя страшилищами!

-- Ха-ха-ха!

-- Что делает этот вор?.. Скорее уносит ноги!

-- Ха-ха-ха!

-- Держи, уронишь, разобьешь!

-- Тимыч, давай  разобьем и этот?

-- Ты что, Селезнева с горя свихнется!

-- А причем тут Селезнева?— Толик перестал смеяться.

-- При том, что памятник  тот же самый. Он один. Один такой в целом свете! Единственный и неповторимый!.. Милка  склеила.

Толик остановился, шапку на затылок сдвинул.

-- Да она свихнутая, Тимка. Ты же видишь – не нужен классной этот писатель, она нормальная женщина, а Селезнева свихнутая….

-- Фанатка от литературы просто,-- сказал я.

-- Бюст… бюст…-- проговорил Толик, задумчиво глядя на скульптуру, – одно хорошо -- теперь я понимаю происхождения слова «бюстгальтер»...  а  нос у него, смотри, Тимыч, кривой. Видишь?

Правда,   кончик носа Толстого смотрел как-то в сторону.

-- Еще бы! Тут специалист нужен, реставратор, а не Милка. Момент его от души раскокал.

-- Да-а. Пусть бы она сама его туда-сюда таскала.

-- Она и таскала, думаешь, сюда кто его приволок?

-- Никогда не видел такую упрямую  девчонку.

Доставили в школу ценный экспонат.

-- Сразу несите в библиотеку, -- Ирина Николаевна нас ждет у входа.

На третьем этаже наша библиотека. Поднялись. Открыли дверь, библиотекарша Клавдия Ивановна душевно нас встречает:

-- Заходите ребятки, заходите. У, какой  большой. Красивый,-- она сказала это с почтением.-- На шкаф  поднять сможете?

Принесли стул. Толик встал на него, я стал ему этот бюст подавать. Тут дверь в библиотеку открылась и вошла... Милка. Я только что передал бюст Толику, он наверное еще не успел за него по-хорошему уцепиться. И он тоже поднял глаза и увидел Милку. Не знаю, что тут произошло, только он не удержал скульптуру, и она грохнулась об пол!

Зазвенели осколки.

Милка метнулась прочь.

----------