ГАЛОЧКА И ГАЛЬКА

Друзей не выбирают. Это данность. Как близкие родственники.

Вот и были у меня две главные подружки — Ткачёва и Корешкова. Галька была Ткачёва, а Галочка — ясное дело — Корешкова. Ткачёва была кареглазая, а у Корешковой глаза зелёные, кошачьи. У Гальки волосы жёсткие, как у лошади, непослушные вихры. У Галочки — коса до попы, с бантом. Ткачёва чем-то на Чапаева похожа, а Корешкова обычная. Ткачёва смеётся навзрыд. Она сперва пополам сложится и весь воздух из себя высмеет: «Кх-кхы-кы-кы-кы-кы! Ик, ик...» Вся ходуном ходит. Потом вздохнёт с облегчением, глаза вытрет, глянет на меня и давай по новой ржать. 

Корешкова же Галочка достанет сперва платочек с кружевцем из кармана, ротик прикроет и только глазами зелёными своими вспыхнет: «Хи-хи!» И всё веселье.

С Ткачёвой — веселушкой — классно играть в войну, ползать по сугробам, строить шалаши, прыгать на прыгалках и в вышибалы дотемна наяривать. И в штандер до звона в ладонях, пока нас мамы из форточек не позовут сердитыми голосами: 

— Га-аля! Ка-атя! Домо-о-ой! Ну-ка быстро! 

А с Корешковой? Ну что с Корешковой? Можно чинно колясочку катать с куклой. Правда, у меня был медведь. И не было колясочки. Зато я умела вязать крючком, и мой малыш был весь обвязан с головы до лапок. Очень миленький он был, я ему сосочку купила в аптеке настоящую. И дырочку провертела в мехе под носиком, получился ротик. А Корешкова воображала и смеялась надо мной:

— Ой, Жданчик, ну ты ваще. Из него вон уже опилки лезут. 

А на самом деле — я-то знаю! — она завидовала. Потому что мой мишка меня очень любил, а её холодная пластмассовая кукла только глазами хлопала. И в пелёночки её трудно такую скользкую заворачивать, и непонятно, сколько этому ребёнку лет. 

А мне мама сделала из бабушкиной шали перевязь через плечо, и получилась такая цыганская люлька. Там мой мишка у меня и спал. Когда он просыпался и просил бутылочку, он так мило ворчал, у него в животике урчалка спрятана, и голос такой взаправдашний. А у корешковской куклы на спине круглый дырчатый пищик. Он вынимается. Когда Галочке надоест её нытьё, она её нахлопает по жёсткой попе и вынет из спины ей голос:

— Спи! Капризуля.

Играть с нами Галочка не умела. То промочит ноги и заноет, то ушибётся и разревётся, то бежит жаловаться маме. И ей даже запрещали с нами дружить! Но она потихоньку дружила всё-таки. 

У неё конфет видимо-невидимо. Дома в вазочке даже лежат себе спокойно, и никто их не ест. Представляете? У нас такое невозможно. Чтоб конфеты лежали или яблоки там. Это какие нервы нужно иметь, чтоб не хотеть их съесть немедленно!

А с Ткачёвой всё просто. С ней здорово кувыркаться на трубах ограждения, как на турнике. И ничего, что они бывают ржавыми или свежевыкрашенными. Наши мамы специально нас на прогулки похуже одевают, чтоб не жалко. Не то что бедную Корешкову. Выйдет вся в прозрачно-белом и воздушно-голубом и стоит, присесть боится. Тут у неё лакировочки, там плиссировочки — кошмар один! Галочка хилая. Бегать не любит и боится мяча. Я ей ору:

— Свеча! Бери!

А она села на корточки и такой мяч над головой у неё просвистел! Ведь в руки шёл! Растяпа.

А Галька Ткачёва сильная. С ней хорошо забредать далеко от дома и любоваться всякой живностью: жуками, червяками и лягушками. Мы перегладили в округе всех бездомных собак и котов. И даже Галькин хромой сосед дядя Серёжа нам доверял выгуливать Алдана, овчарку. Ух и тянул же он, мы вдвоём за ним просто летали от дерева к дереву. Зато весело. Идём, гордимся, будто он наш, Алдан. Пограничный пёс.

За домом у нас, через шоссе, было огромное болотистое озеро. Там, где сейчас один асфальт да плитка, жили спокойно пугливые ондатры, цапли серые, утки с утятками. А по берегам сплошь душистые травы в рост человека. И всё это стрекочет летом, поёт на все лады! 

Галька подкрадётся к стрекозе, когда та уже села и крылья расслабила. Хвать! Попалась. Как увлекательно кормить земляничиной стрекозу! Она вопьётся челюстями в сочную мякоть и жуёт, глазами вращает. И так приятно лапками цепляется за палец, щекотно очень.

Как здорово весь день запускать в небо майских жуков и бронзовок — чей выше поднимется, бродить по колено в воде, наблюдая водомерок и суетную жизнь снующих туда-сюда инфузорий. Или кто они там, эти козявочки? 

А вечером… вечером печь картошку. Сидишь на траве, палочкой угольки копошишь, поправляешь дровишки. А над головой звёзды уже. 

Домой приходим усталые,  костром от нас воняет — жуть. 

— Быстро в ванну! — Мама сдирает с меня грязнющие портки так, что я держусь за качающийся стул обеими руками. 

Зато Корешкова умела нравиться учителям. 

А нас с Галькой не принимали долго-долго в октябрята, с нами даже запрещали дружить! Но все дружили всё равно. Кроме уж совершенно конченых подхалимов, негодяев, проныр и пролаз. 

Нас пугали педсоветом, когда приходилось стоять перед всем классом у доски. Бранили нас, стыдили, прорабатывали. Вот когда торжествовали наши враги: запертый нами в девчачьем туалете пошляк Мешков, защекоченный чуть ли не до колик малявка Хабибуллин и жухала в трясучку Сломонов. Ух уж эта трясучка! Запретная игра.

 Только Маринка Зайкина не ухмылялась со всеми, а смотрела на нас с хорошим, добрым таким сочувствием. Она-то знала, на чьей стороне правда, она-то понимала, где настоящая жизнь и почём она, свобода. 

Это неприятно, конечно, когда стыдят и нужно терпеть наказание, просить прощения у класса. Но как это сближает друзей-проказников! Я бы сказала, роднит.

Когда нас в четвёртый раз в октябрята не приняли, нам с Галькой уже стало не больно, и не стыдно, и не обидно. Нам всё стало трын-трава. И вот тогда нам открылись песчаные пропасти новостроек с торчащими из-под земли толстыми змеями цветных проводов и мрачные шахты лифтов. Мы облазили подвалы всех домов в округе и прошли все чердаки. Мы смотрели на закаты с плоских крыш девятиэтажек и пускали не только мыльные пузыри и бумажные самолётики. Мы кидались водяными бомбочками…

Мы кладбище Гольяновское так полюбили. Там жутко, таинственно и непостижимо уму. Так волнительно — бродить вдоль могилок с бумажными выцветшими маками и читать надписи надгробий, подсчитывать, сколько было лет той девушке, этому мальчику... Сравнивать: а сколько мне лет до него осталось? Три года! Ужас… Думать о смерти. Бояться, но выдумывать страшные истории — это особое, не всем доступное наслаждение. А потом оцепенеть, ухватиться друг за дружку и, спотыкаясь, пробираться к выходу мимо старых полуразрушенных памятников. И вдруг припустить со всех ног с диким визгом, потому что там, из-под земли, вылезала корявая рука покойника!

А весной на кладбище приносили зачем-то крашеные яйца, конфеты и вкусные кексы. Всем этим у нас были набиты рты и карманы. 

Что это? Зачем? Ничего-то мы тогда не знали и не понимали. И рассказать нам было некому про Пасху, про Христа Иисуса и про то, что смерти на самом деле - нет.